Василий Казин
Когда ты горю тяжелейшему Ни в чем исхода не найдешь. Пошли сочувствующих к лешему: Ведь не помогут ни на грош.
Но, нестерпимой мукой мучимый, Проплакав ночи все и дни, Ты лучше с детских лет заученный Стих Пушкина читать начни.
Он с первых же двух строк, он вскорости Такого солнца звон прольет, Что горе вдруг не горше горести — Ну той, как журавлей отлет.
Еще лишь третью вот, четвертую Строку произнесешь потом, Еще вот стих, что так знаком, И не прочтешь ты целиком, А сквозь слезу, с лица не стертую, Сверкнешь восторга огоньком.
Давно такого не было лентяя, Такого солнца! Желтый лежебок!.. Подумайте: до самого до мая Замешкать, задержать снежок!
И лишь один протеплен переулок, Где так душисто дымится грунтозем, Как будто бы, не потушив, с огнем Тут солнце бросило окурок.
Сквозь гул Москвы, кипенье городское К тебе, чей век нуждой был так тяжел, Я в заповедник вечного покоя — На Пятницкое кладбище пришел.
Глядит неброско надписи короткость. Как бы в твоем характере простом Взяла могила эту скромность, кротость, Задумавшись, притихнув под крестом.
Кладу я розы пышного наряда. И словно слышу, мама, голос твой: «Ну что так тратишься, сынок? Я рада Была бы и ромашке полевой».
Но я молчу. Когда бы мог, родная, И сердце положил бы сверху роз. Твоих забот все слезы вспоминая, Сам удержаться не могу от слез.
Гнетет и горе, и недоуменье Гвоздем засело в существо мое: Стою — твое живое продолженье, Начало потерявшее свое.
Здравствуй, здравствуй, мой город родной! Друг на друга, а ну, поглядимся. Что ж не радуешь думы хмельной Твоего молодого родимца?
Дымной гонкой стальных поездов, Знать, любовь мне походку сломала: Так и клонится шепот шагов К отдаленному шуму вокзала.
Где ж ты, трезвый закал головы? Взвеял ветер,— и чудится шагу, Что втянулись и стены Москвы В дорогую ростовскую тягу.
И, мутя свой московский покров, Словно вздумав пуститься в прогулки, Выпрямляются — и на Ростов Устремляются переулки.
И, как будто качаясь с вина, Покатились и улицы сами. Это издали, значит, она Поманила столицу глазами.
Я иду, и о ней па пути Мне пространства шумят, как шарманки. Не уйти, ах, никак не уйти От ее черноглазой приманки!
Н.Г.
Потянула запахами сушки Талая весенняя пора, И пятнятся ржавые веснушки На лазурной стали топора.
С каждым днем все слаще стало шарить Солнышко за пазухой теплом. Хорошо бы сразу в грудь ударить И срубить всю горечь топором.
Да ведь вот и горечь жалко кровно — От нее, голубки, от нее. Размахнись — потупится любовно Даже ржавой стали острие.
Словно помня подарков обычай, Из Ростова в московскую стынь От твоей от груди от девичьей Я привез на ладони теплынь.
И пред зимней московскою стынью Так и хочется песней запеть, Что такою тугою теплынью, Мнится, можно и мир отогреть.
Пролила ты груди сладострастье,— И взлучаются мира черты. Ах, какое ж откроется счастье Кровным даром твоей красоты!
Силится солнце мая На небо крепче приналечь, Ввысь вздымая Огонь разгоряченных плеч. Уперлось сияньем, Синью отекло, Полыханьем Запыхалось, запыхалось тяжело. Ах, без вас и без вас устанет! Каньте, облака, прочь! Так тянет, тянет Солнцу помочь. Кровь бьет волнами в темя, Знойными звонами звенит. Вздвинуть бы бремя В зенит! Словно тоже нагруженный,— Солнце!— я в огне. Не твой ли отпрыск разгоряченный — Кровь взволнованная во мне?! Блещут плечи под бременем синим. Солнце! Солнце! Крепись!.. Вздвинем. Вздвинем. Я подымаюсь, подымаюсь в синюю высь.
Живей, рубанок, шибче шаркай, Шушукай, пой за верстаком, Чеши тесину сталью жаркой, Стальным и жарким гребешком.
Ой, вейтесь, осыпайтесь на пол Вы, кудри русые, с доски! Ах, вас не мед ли где закапал: Как вы душисты, как сладки!
О, помнишь ли, рубанок, с нами Она прощалася, спеша, Потряхивая кудрями И пышно стружками шурша?
Я в то мгновенье острой мукой Глубоко сердце занозил И после тихою разлукой Тебя глубоко запылил.
И вот сегодня шум свиданья - И ты, кудрявясь второпях, Взвиваешь теплые воспоминанья О тех возлюбленных кудрях.
Живей, рубанок, шибче шаркай, Шушукай, пой за верстаком, Чеши тесину сталью жаркой, Стальным и жарким гребешком.
Вот она, стихия волновая, В беспокойной славе разливной! Словно набегая, обливая, Хочет познакомиться со мной. Но московской жизни мостовая Так меня втянула в норов свой, Что вот-вот и с моря звон трамвая Набежит железною волной.
Море, море! Первое свиданье У меня, московского, с тобой!.. Ой, какой, какой большой прибой! Прямо всем фонтанам в назиданье. Так и бьет струей благоуханья И соленой музыкой морской Ласково смывает с ожиданья Весь нагар шумихи городской.
Там, вдали, волна с волной несется Танцем голубого хороводца, Там, где солнца пламенный обвал, Там кипит слепящий карнавал. Ну, а вот об это расколоться Может и любой стальной закал,— Ой, да уж не ты ль, девятый вал?
Море, море! Твой прибой смеется... Ты и не почуяло у скал, Что сейчас я чуть не зарыдал: Ничего я, кроме струй колодца, С детства по соседству не видал.
Мутна осенняя Москва: И воздух, и прохожих лица, И глаз оконных синева, И каждой вывески страница,
И каждая полоса На темени железном зданий, И проволочные волоса, Распущенные в тумане.
Осенняя Москва мутна. Осенняя... И вдруг знамена! И вспыхивает она, И вспыхивает, удивлена, Что — вот не видно небосклона, А вон в руках кипит весна!
Я ждала, ждала тебя, любимый, Все глаза влила в окно. Ой, и длинен, длинен день неугасимый, Огневое, золотое волокно!
Издали клубился, Вился дым из труб. Мнилось - не ко мне ли торопился Твой волнистый темный чуб?
И томленью, нетерпенью слуха Было слышно, как у двери, Вся напряжена, Глухо Переминалась тишина.
И тянулась нудная обуза. Вдруг - и синевы края... Ближе... блуза... чья-то блуза... Синяя... Твоя! Твоя!
Дверь шушукнула,- и, как во сне, я Сладко затуманилась в сиянье дня. Подошел... прильнул и ну, синея, Обнимать и обнимать меня... Обнимал ты... И со страстью жадной Я взглянула на тебя, и - ах! Ах, и как я обозналась, ненаглядный, Это вечер обнимал меня впотьмах!
Было тихо. Было видно дворнику, Как улегся ветер под забор И позевывал... И вдруг с гармоникой Гармонист вошел во двор.
Вскинул на плечо ремень гармоники И, рассыпав сердце по ладам, Грянул - и на подоконниках Все цветы поплыли по лугам.
Закачались здания кирпичные, Далью, далью опьянясь, Ягодами земляничными Стала сладко бредить грязь.
Высыпал народ на подоконники - И помчался каждый, бодр и бос, Под трезвонами гармоники По студеному раздолью рос.
Почтальон пришел и, зачарованный, Пробежав глазами адреса, Увидал, что письма адресованы Только нивам да лесам.
Как хорошо расстаться с ночью И, не успев ее забыть, Еще мутясь от сонных клочьев, Вдруг утро Пушкиным открыть.
Мгновение — и блеском чудным, И веет звучным блеском дух, И упоеньем безрассудным Цветет, поет и взор и слух.
И вот, овеяв упоеньем, Затеплили любовь листы: «Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты...»
Вот и стыдливый пыл Татьяны, Онегина брюзгливый вид, Вот в «Подражаниях Корану» Восток по-русски говорит.
Державный ученик победный... Стихийный, величавый смотр... А вот сорвался, скачет медный, Грохочет медным гневом Петр.
А вот в небрежном вдохновенье У гения чудеса звучат, И вот Сальери в упоенье Завистливый подносит яд.
Звенят, сияют ямбов струи, Губам даруют чудеса, Как будто сам меня целует Кудрявый славный Александр.